У Иннокентия Смоктуновского было много ролей, которыми можно было гордиться. Но на вопрос о том, что для него стало самым важным за год, он как-то ответил: «То, что моя дочь Машка научилась плавать». В этом, впрочем, мало кто сомневался. Почему — рассказала его дочь Мария Смоктуновская.
Их дружба, отца и дочери делилась на до-, после- и за кулисами. Роли для Смоктуновского действительно были его всем. Но не меньшим всем стала и дочь. В театре, приведя ее маленькую с собой, он гордо представлял ее гримерам и актерам: «Знакомьтесь, это моя дочь Машка». И спешно добавлял: у нее такая же глупая… ооо… умная улыбка, как у меня. За кулисами она ждала, пока папа вернется к ней не князем, не королем, не принцем, а «папой». И он не подводил. Смоктуновский верил в эту маленькую худенькую девочку всегда, даже когда у нее не получилось стать ни актрисой, ни балериной. В чем секрет их такой преданной дружбы?
Мария Иннокентьевна, а папа ваш всегда был таким предусмотрительным?
Да, а если дело касалось работы, то он заботился о каждой мелочи. Когда он приходил озвучивать работы, то обязательно брал с собой термос с чаем и тапочки. Здесь речь шла даже не о собственном комфорте, сколько о том, чтобы создать необходимые условия для роли. Вот идет смена восемь-девять часов, голос садится, а у него в термосе горячий чай с молоком, он считал это лучшим средством от потери голоса. А тапочки в отличие от ботинок не могут скрипнуть в студии, значит — не помешают хорошему дублю.
Расскажите о «Машке», той самой. Читая книгу Иннокентия Михайловича, можно подумать, что он смакует ваши цитаты. Какими вашими достижениями он особенно гордился?
Он научил меня плавать, это его сильно вдохновило. Он даже потом в одном из интервью назвал это самым важным событием всего своего года, а ему не поверили. А еще — когда мы собирались на море и паковали чемоданы, я тоже участвовала, подтаскивала свои вещи и выдала: ничего, что забыли, то купим. Это стало присказкой. Папа часто повторял это мое выражение, сказанное лет в пять. Он говорил, что ему нравится емкость вот этих фраз.
Да, философски. А еще какие-то секреты «на двоих» у вас были?
Были не столько секреты, сколько желание доставить удовольствие. Еще до балетной школы я занималось музыкой… Фортепиано до сих пор стоит в квартире, хотя на нем никто уже не играет. А раньше я разучивала гаммы, и папа мог тихонько подойти и так же тихо начать читать Пушкина. Так мне это нравилось, я сразу старалась негромко играть, чтобы соответствовать. Думаю, что в будущем он хотел таких вот выступлений: я играю пьесы, а он читает стихи любимого Пушкина.
И еще, помню, маме очень нравилось шоколадное мороженое. И был какой-то магазин, где оно продавалось в литровых таких банках. Мы с папой как-то зашли туда за одной, а он настаивал: «Ну возьми две, ей так нравится».
То есть мама в вашей дружбе все же участвовала?
В чем-то — да, но я, наверное, всегда была и останусь папиной дочкой. Мама рассказывала, что, еще когда я была совсем младенцем, мне неудачно поставили прививку от оспы, и у меня началось воспаление, поднялась температура, я плакала без остановки. И только когда папа брал меня на руки, я успокаивалась. Он так ходил со мной пару суток, дул на руку, качал. А когда садился на диван и пытался задремать, я сразу же начинала плакать. Мама говорит, что я спаслась только тем, что папа не спал и носил меня на руках.
Кажется, он с тех пор меня с рук и не спускал.
Он брал вас с собой в театр?
Часто. Потому что я была младшим ребенком в семье, папа брал меня с собой повсюду, старался этому отцовству отдаться полностью. Как-то папа даже вывел меня на поклон во время спектакля «Царь Федор Иоаннович». Малый театр тогда был на гастролях в Киеве, и папа увез меня с собой. Я тихонько смотрела на сцену из-за кулис, там виднее. Во время сумасшедших аплодисментов зрителей я была совсем близко от актеров. Видимо, папа был в таком прекрасном настроении и так радовался приему публики, что подошел ко мне и вывел за руку на сцену. Я стояла между моим папой, царем, и царицей. Он наклонялся к зрителям и шептал мне: «Кланяйся». И я кланялась вместе с актерами. Может, отец думал о том, чтобы я продолжила его карьеру. Может, просто хотел показать всем. Он, наверное, гордился мной маленькой. И очень любил меня. И я его очень любила.
А вашего брата Филиппа почему он не брал так часто с собой?
Может, брат был больше занят. У него довольно быстро появилась собственная семья, поэтому для меня вполне логично говорить: папа, я и мама. Так мы прожили вместе долго. Но папа брал его как раз на съемках «Гамлета». После того фильма он потом всем говорил, что папа работает Гамлетом.
Брат старше меня на восемь лет. У нас с ним, конечно, не было каких-то общих тайн, но мы играли вместе. Филипп очень увлекался музыкой. И вот он делал из бумаги таких картонных музыкантов, а к ним прикреплял бумажную полоску. Получалось что-то вроде сцены, он включал музыку, и это походило на концерт. Мне тогда было лет пять-шесть. Еще мы строили домики под столом. Мама рассказывала, что у нас была какая-то необычная игра. По ее правилам я обязательно должна была сидеть под столом. Родители часто удивлялись, вновь обнаружив меня там, а я только бормотала: мама, ну так надо, я тут буду сидеть.
Игра на выдержку и терпение, а у вашего папы они были?
Да, из него был хороший учитель, когда он помогал мне с уроками…
Что, и на тетрадки ваши после «Гамлета» время оставалось?
Немного, но он все его отдавал домашним делам. Я помню, как он помогал мне со сложными уравнениями по математике, а еще мы занимались вместе английским. В первом классе мы учили время. И вот мне задали дома сделать такие часы из бумаг со стрелочками и принести в школу. Я пришла домой и заявляю: папа, нужны вот эти самые часы. И он нашел какие- то картонки, приделал стрелки — да у меня часы были лучше всех в классе. Папа всегда находил на меня время, когда я была совсем маленькой, мы играли с ним в «память», вырезали картонные карточки со слониками и жирафами, переворачивали и искали пару. Папа выигрывал чаще и старался не поддаваться.
Мария Смоктуновская с отцом, мамой, бабушкой и тетей Рутой, маминой сестрой.
Он и в школе у вас появлялся?
Представьте, да. Папа как-то участвовал в одном из школьных концертов в актовом зале, где читал своего любимого Пушкина. Педагоги так его просили, а я дома так много рассказывала ему, как это было бы здорово, если бы он пришел, что он не смог отказать. Мои одноклассники тогда гордо всем рассказывали: «А это папа нашей Маши». Хотя я старалась нос не задирать. Ко мне ведь всегда в школе было чуть больше внимания, ребенок актера, что поделать. Я была старательной ученицей и родителей расстраивала редко. Дневником папу я не отвлекала, он и так знал, что рвение к учебе такое, что ого-го.
Дома главным был папа?
Да, безусловно. Хотя он советовался с мамой, даже по поводу ролей. Это ведь она посоветовала ему взяться за «Гамлета». Когда режиссер Козинцев предложил папе роль принца датского, отец сомневался и думал отказаться. До этого папа видел какие-то театральные постановки Шекспира, но они ему совершенно не понравились. Но тогда мама его убедила.
Помню, мне как-то захотелось собаку. Вот нужна, и все тут. Я сначала пошла к маме и начала объяснять: подружка раздает щенков, только приезжай и забирай. Мама отреагировала скептически и отправила меня к папе. Он тоже не поддержал: собака — это вообще-то обуза, на нее нужно время. Но посмотреть отпустил. Мы приехали с мамой смотреть собак, а там щенки кокер-спаниеля, пушистые такие, уши болтаются. Нам начали советовать: «Берите вот этого, он больше любит поспать и поесть». Я начала убеждать маму: «Ну давай возьмем, когда же мы еще приедем». Она вздохнула и ответила, что решит все равно папа. Привезли мы этого щенка на какой- то белой тряпочке, он сонный, маленький. Папа увидел его, но кроме «ой, какой спокойный…» ничего не сказал. Это была победа. Собака потом стала папиной. Он репетировал тогда в спектаклях Мольера, вот и собачку назвал Жан Батист Поклен де Мольер. Помню, папа старался учить и его терпению. Жан переходил дорогу только по команде «можно», а то до этого несколько раз сводил нас с ума своими резкими перебежками. Папа его чуть ли не из-под машины вытаскивал. Он никогда не держал собаку на поводке, не понимал этого. Жан так ждал папиного возвращения, так радовался ему после спектаклей. Папа играл как-то на сцене в «Возможной встрече», и по сюжету это была встреча двух композиторов за обеденным столом. Папа был Бахом, а Олег Николаевич Ефремов — Генделем. После спектакля и ужина оставались кусочки еды – курицы, косточек. Это все папа забирал и приносил Жану. Этому приходящему реквизиту он радовался неимоверно.
Алла Демидова отмечает, что ваш отец и в жизни был актер…
Думаю, что все же он разграничивал личную жизнь и театр. А пользовался своим талантом разве что для того, чтобы в хорошем настроении рассказать анекдот. Ну и сказки он мне читал потрясающе, мне жутко везло в детстве. Я помню, у меня как-то была такая простуда, с температурой чуть ли не сорок несколько дней. Но папа приходил с книжкой и читал про Винни-Пуха. И мне становилось и лучше, и легче. Он чуть ли не всю книгу мне тогда успел прочитать. Винни-Пух из него был замечательный. Мне кажется, он и в шестьдесят чувствовал себя очень молодо. Редко когда я вспоминаю его очень взрослым и даже пожилым с какими-то нотациями.
Смоктуновский был сложен в быту?
Я не могу сказать, что да. Он очень чувствовал и ощущал настроение другого. Марчелло Мастроянни, когда встретил папу на премьере фильма «Очи черные», тоже отмечал: «О, Иннокентий, как мне не хватало твоей деликатности». Конечно, если у него были свои репетиции, свои поиски создания образа, то папа был полностью в этом. И дома в том числе. Ему не надо было показывать, что он находится в творчестве, это и так было видно. Мы, как могли, старались его не беспокоить, но получалось не всегда. Как-то мама подошла к нему, когда он мыл посуду, и услышала, что он тихо про себя говорит. И мама переспрашивает: «Что-что, ты мне говоришь?» А он: «Ну, дружочек, не отвлекай меня. Я же репетирую!» Но все это было тактично, резко он никогда не отвечал. Я сейчас очень скучаю по этой его тактичности.
То есть строгим его вовсе нельзя назвать?
Нет, он был со мной и строг. Переходный возраст у меня был запоздалый, когда все ходили по дискотекам, я репетировала около балетного станка. Папа очень внимательно относился к моему увлечению мальчиками, поздним прогулкам с подружками. Поздно возвращаться было нельзя, нужно стараться к половине двенадцатого точно быть дома. Как-то я попробовала отпроситься: пожалуйста, ну попозже. (Уже была полночь). — Нет, нельзя! Надо идти домой. Он взял меня за руку и повел.
Взял и пришел за вами?
Да, это было недалеко от дома.
Это ревность какая-то или обычные волнения за девочку?
Нет, он меня не ревновал. Незачем ему было. Еще, когда я училась балету, он видел, как мне трудно. Утром, когда я вставала в полседьмого, папа, бывало, тоже просыпался вместе со мной и отвозил на занятия на машине. Училище было не так уж далеко — на Фрунзенской набережной. И когда он меня вез, поворачивал, то с выражением приговаривал: закладываем поворот! Закладываем по-во-что? По-во-рот. Мы проезжали район Кропоткинской, и он рассказывал о доме, который, по его словам, является достопримечательностью Москвы. Он ночевал там одну ночь на подоконнике, когда только приехал в Москву и не мог устроиться на работу. В одном лыжном костюме в жару, другого просто не было, он ходил тогда по театрам, но везде получал отказ. Папа тогда в машине проводил мне своеобразную экскурсию по воспоминаниям своей жизни, говорил о том, как ходил по театрам и отовсюду звучал один ответ: «Штат переполнен».
Он маминым родителям понравился тогда, безработный и неизвестный?
О. они, по-моему, сразу полюбили папу. Они даже потом жили все вместе в Посланниковом переулке. Дома этого уже нет, они уживались на чердаке в одной комнате. Туда же мама и привела папу знакомиться с родителями. Мамина мама Шира Горшман была писательницей, а отчим — Мендл Горшман — художником. У бабушки всегда были заготовлены какие-то остренькие выражения. Но как творческий человек она почувствовала папу, поняла, что он настоящий. Бабушка со стороны папы — Анна Акимовна — увидела маму позже, когда приезжала в Ленинград. Она женщина деревенского уклада и до этой поездки вряд ли бывала в театре. Ей с большим трудом стоило осознать профессию сына. Однажды он пришел домой после репетиции в гриме, подошел к двери, позвонил. Бабушка открыла дверь и начала причитать: «Ой, кто это? Соломинка, Соломинка, пойди посмотри кто это». Она не узнала его в гриме…
Роли Смоктуновского как-то меняли его самого?
Во время репетиции он менялся до неузнаваемости. Как-то во время подготовки к спектаклю «Идиот» в Большом Драматическом он не мог найти образ князя Мышкина. И на «Ленфильме» где-то в коридоре папа увидел человека, который, несмотря на то, что все вокруг сновали туда-сюда, стоял и читал книжку. Совершенно отрешенно стоял. И что-то в облике этого человека, не сам он, а скорее его настроение подсказало папе решение. Я даже помню, как этого человека звали — Сергей. Папа приглашал его потом домой.
Многие картины и спектакли требовали учиться тому или иному. Для «Гамлета» он брал уроки верховой езды, фехтования, английского языка. Он развивался вместе с ролью. Однако я не думаю, что его характер менялся. Он был грандиозно цельной личностью. У него был талант пропускать через себя роли и при этом оставаться собой. Даже после самых непростых спектаклей он уходил за кулисы, и там я встречала его уже своим папой, таким, каким он был дома.
Папа прошел войну, я думаю, что там его характер и сформировался.
Он рассказывал вам об этом?
Когда папа писал книгу собственных воспоминаний, где были и главы о войне, он говорил: «Маша, хочешь, я тебе почитаю?» Он брал рукописи, и я слушала. Папа говорил и мне, и маме: «Если у вас есть время, то послушайте и скажите, что не так». У меня никогда не получалось быть суровым критиком. Я его представляла там, на войне, совсем молодого. Он попал в плен на месяц. Из-за чего впоследствии и был вынужден уехать в Норильский театр (дальше все равно не сослали бы). Причем после плена он продолжал сражаться в партизанском отряде, а не отсиживался. Но время есть время. Бежать из плена ему удалось чудом, он был совершенно истощен. Когда их из одного лагеря военнопленных перегоняли в другой, они шли через мост, и » папа попросил у конвоира пить. И его пустили. Под мостом была речка, затянутая льдом. Папа спустился к ней, ему помог разбить лед оказавшийся рядом человек. Сделав два глотка, отец был не в состоянии встать. За ним уже спускался конвоир, папа в тот момент был за колонной моста. Приближаясь туда, конвоир поскользнулся и упал, а поднявшись, не заметил папу и пошел наверх без него. Тогда отец дополз до ближайшей деревушки, постучался в первый же дом и рухнул без сознания. Эти люди его спасли, они выхаживали его около месяца. Позже папа присоединился к местному партизанскому отряду, который вместе с частями Красной армии освобождал Польшу и дошел до Берлина. Через 49 лет медаль «За отвагу» его все же нашла.
Почему так поздно?
Иннокентий Смоктуновский на сцене МХАТа в день своего 60-летия.
Папины однополчане собрали его документы для награждения. Шел «Мольер. Кабала Святош», папа играл короля Людовика, и после окончания спектакля на его королевский камзол прикололи медаль. Я была там и побежала обнимать папу. Лечу к нему, а в голове мысли: «Вот какой мой папа! Он и король, и защитник славный».
Ваши успехи в балете ему были по-настоящему интересны?
Безусловно. Я увлекалась этим, еще когда мы проводили время на даче под Ленинградом в деревне Горьковской. Там у меня были подружки Катя и Наташа, они обе поступили в Вагановское училище, хоть были ненамного старше меня. Они в красках расписывали, что они там делают, какие у них прекрасные костюмчики. Так что, когда мы в следующем году переехали в Москву, я поступила на подготовительные курсы в Московское хореографическое училище, а потом уже в саму балетную школу. Хотя, когда меня брали, родителям сказали: «Может, не нужно ей заниматься балетом? Не так уж много данных». Меня даже какое-то время это стимулировало. Хотелось доказать, что может, данных и немного, но все возможные преграды я все равно пройду. Пока я училась в балетном училище, ныне это академия, у меня была фанатичная преданность учебе. Папа это видел и вовсю интересовался моими успехами. Он часто сам заходил в балетную школу на наши уроки классического танца. Мы с девочками тогда были так увлечены техникой исполнения всяких па, что он удивлялся: «Может, стоит убрать это сильное напряжение с лица, танцевать полегче?»
Был случай, когда он привез меня к школе на экзамен. Остановился около и спрашивает: «А в каком зале ты будешь?» Я ему рукой махнула, вон в том. второй этаж. А в училище огромные окна, и, когда мы занимались, нас было хорошо видно. Если войти в скверик около школы, то можно было смотреть на наши па. В общем, начался экзамен, огромная приемная комиссия. Упражнения сначала у станка, потом в середине зала и прыжки. Я прыгаю и вижу, что в скверике мой папа. Он, значит, стоит там, а я здесь перед приемной комиссией. Папа еще подает мне какие-то знаки, мол, давай, молодец. Я. наверное, столько поворачивалась к окну, что даже комиссия заинтересовалась, с кем это я там общаюсь. Мы ушли переодевать пуанты, а председатель комиссии выглянула в окно и увидела актера Смоктуновского. Он и ей воздал приветственный жест, а она ему машет в ответ: «Давайте к нам, Иннокентий Михайлович!» Так что окончание экзамена проходило при нем.
В общем, я сдала выпускные экзамены, нас, семерых с курса, взяли в кордебалет Большого театра. Я танцевала и в «Лебедином озере», и в «Раймонде». Но необходимо было продолжать быть собранной. Экзамены мы сдали. после них занятия классическими танцами прекратились, мы ушли на каникулы, мой педагог тоже не смог найти время: ты как-нибудь сама. А я привыкла к тому, что есть педагог, который требует. Эта муштра была мне просто необходима. А у меня прошла уже неделя, нагрузка резко упала. Я набрала лишний килограмм — ноги уже не так легко поднимались, да и прыгать стало тяжелее. В театре мне сказали: «Смоктуновская, лишний вес!» Мне погрозили пальцем, и начался замкнутый круг борьбы с моим телом. Я садилась на жесткие диеты, но чувствовала, что невозможно сильно хочу есть.
А потом у меня начался какой-то запоздалый переходный возраст с обостренным чувством противоречия. Я видела, что мои сокурсницы попали в репертуар, а я нет. Они в «Жизели», а я в придворных. У них и пачки шикарнее, а я в чем-то простеньком. Со стороны своего возраста сейчас, я думаю, что нужно было рассуждать проще: сидишь в придворных? Ну и хорошо. ну и сиди. А в тот момент мне казалось: я столько работала, столько старалась в училище, так хорошо сдала экзамены и сижу в придворных. Это чувство противоречия все и сгубило. В итоге я набрала все 10 килограммов.
Как отец на это реагировал?
Он чуть ли не сам вместе со мной садился на диету. Мы вместе с ним неделями старались жить без белого хлеба. Ему это совсем было ни к чему. Но он уверенно говорил, что хлеба есть он не будет, хотя очень его любил. Папа был самым главным моим помощником. Он даже хотел пойти сам в Большой, но помочь мне вряд ли бы смог. Но когда стало понятно, что я уже не смогу удержаться в театре, он отрезал: «Ну, не удержишься так не удержишься. На нем ведь жизнь не заканчивается. Если уж отчислят, если есть разочарование в балете, так, может, обратиться к драматическому искусству, которое имеет с ним что-то общее». Он уповал на то, что в училище были уроки актерского мастерства. Папа тоже на них периодически бывал, смотрел, как мы делали этюды. Преподаватели были жутко довольны, когда он приходил. Это станови лось не рутинным уроком, а какими-то новыми предложениями и замечаниями, неожиданными и живыми решениями, после которых наши этюды кардинально менялись. После ухода из Большого мне первое время совершенно не хотелось ничего. Мама аккуратно подкладывала мне телефоны балетных групп, я вяло ходила на какие-то конкурсы. Но мой вес всегда был со мной, мне говорили: «Приводите себя в форму». Я отвечала «да-да-да» и шла домой, понимая, что это означает бегать по утрам, диеты и прочие мучения. Время было упущено.
Но отец же очень хотел, чтобы вы и Филипп тоже стали актерами. Редкий момент, когда родитель не отговаривает детей идти по собственному пути.
Папа в тот момент снимался у Леонида Пчелкина в фильме «Сердце не камень». У них были очень хорошие отношения. Отец заявил: «Леня. Знаешь, Машка осталась без работы. Давай, может, попробуем и дадим ей роль?» Таким образом я получила свою первую роль. Леонид Аристархович был доволен фотопробами, правда, подчеркнул, что надо что-то делать с зубами. Меня привозили на «Мосфильм» и делали » мне специальную капу, которая делала мои мелкие зубы чуть крупнее.
Папа фантастически умел снять мой зажим, делал такие замечания, которые помогали мне от него избавиться. На репетициях он спокойным голосом без нотки раздражения говорил: «Нет, Маша, ты мне сейчас просто текст наизусть рассказываешь, так не надо». Наталья Гундарева и Елена Яковлева тоже помогали, подбадривали постоянно. Стас Садальский в этом фильме играл моего жениха и тоже мне помогал уйти от комплексов первой роли. Всякими шутками вроде: «Ну Мария, королева! А я там в таком виде…» В том. что я не задействована активно как актриса, есть, безусловно, недостаток моей напористости и целеустремленности в этом. Хотя мне удалось играть вместе с папой на сцене в спектакле «Из жизни дождевых червей», ездили с ним по США. Папа играл сказочника Андерсена, а я старую-старую маму его возлюбленной. Мы тогда думали, что будем накладывать старческий грим, но ради двух или трех реплик не стали. А на пробах грим мне делал сам папа, он и это умел. И я там такая страшненькая, выезжаю в инвалидном кресле, вся в каких-то материях.
Ваши работы он как-то оценивал?
Одну из них папа похвалил. Есть такой фильм — «Гений», он там играет мафиози, что совершенно для него нетипично. В этой картине есть роль и у меня, в эпизоде я играю парикмахершу, которая знакомит главных героев. Когда мы былина премьере картины в Доме кино, папа меня похвалил: молодец, хорошо играешь, надо продолжать.
Но предложений мне тогда не последовало, а для актрисы ведь очень важен возраст. Я уже вышла из категории «юность». Но я до сих пор пытаюсь продолжить свои актерские попытки, играю в моноспектакле в память о папе. …Знаете, был папа — была жизнь. Мне сложно без его понимания, какого-то отеческого всепрощения. Его тактичности, о которой только можно было мечтать. Он прекрасно улавливал настроение других.
Для меня он частенько припасал нужные слова, ровным и уверенным голосом он говорил мне: «Не стоит сейчас так расстраиваться, нужно собраться и быть лучше». Я надеюсь, что была ему другом, и в детстве — маленьким, но уже другом.
Мария Иннокентьевна, его уход вы как-то предчувствовали?
Нет-нет, это было неожиданно. Понимаете, у многих с годами меняется настрой, а папа оставался таким же. Разве что со временем его привязанность к семье становилась все больше. а понятие о мире шире. Как-то мы гуляли по Тверскому бульвару, и папа сказал мне, что мы совсем маленькие в этом мире. Он вспоминал мою детскую фразу, когда я собиралась на море — «папа, а я на море, наверное, буду совсем маленькой?» — и радовался тому, насколько правильны эти слова.
Когда его не стало… Это как гром среди ясного неба, предчувствия не было ни у кого. Он лечился в санатории, после микроинфаркта. Но в то же время папа тогда снимался у Владимира Наумова в фильме «Белый праздник». Там его персонаж профессор доживал свой последний день. Но никто этому не придавал никакого значения. В санатории он звонил Наумову и говорил: «Володя, ну что ж это такое, я тут в больнице, а съемки остановлены, давай я тебе сейчас прочитаю отрывок, как я его вижу?» Папа просил приезжать за ним в санаторий, а потом отвозить обратно, и фильм отсняли. Он был в хорошем настроении, когда мы приезжали к нему в санаторий. Раз он обронил при мне: «Какая-то тут пища безвкусная». Мне кажется, что ему хотелось к нам, снова уехать на дачу.
Последний раз, когда мы к нему приехали, в палате стоял едкий запах солярки, экскаватор под окнами работал весь день, прокладывая новые трубы. Мама пошла к врачам: «К вам приезжают лечиться больные люди, и какие люди! Они должны дышать свежим воздухом». Мы уехали, а потом был инфаркт.
Помните один из ваших последних разговоров?
Мне дорог тот, что случился за два-три года до папиного ухода. Помня об этих словах, становится легче. Папа тогда уезжал на гастроли с театром, и, провожая, я обняла его, и мне отчего- то было так грустно, больно, что он куда-то едет надолго. Мы так и стояли, обнявшись. Папа почувствовал мою грусть и сказал: «Машенька, ничего страшного, что я уезжаю. Ну да, меня не будет какое-то долгое время, но я же вернусь». Потом он помолчал немного: «А если что со мной случится когда-то, нужно продолжать жить и заботиться о маме. Никогда не надо унывать». И я живу и продолжаю. Смотрю часто на папины вещи, вспоминаю его это ласковое «Машка». Дома лежит его Библия, папа был верующим человеком. И мне говорил: «Верь, Маша».
Он собирал иконы, и за некоторое время до того, как его не стало, он спросил у нас: «Я хотел бы подарить одну из икон храму около дома». Он как-то гулял с собакой и встретил священника, разговорился с ним, а тот сказал, что мы восстанавливаем храм, но иконы пока все больше бумажные. Тогда папе эта мысль и пришла в голову. Он снится мне, мы с ним едем куда-то, я прошу его что- то сделать, помочь мне. Или идет спектакль, и я в нем участвую. Но никогда не запоминаю сон хорошо. Всегда просыпаюсь, но вспомнить детали не могу. Папа был для меня тем человеком, который может все. Сейчас без него пусто. Я была, да и остаюсь, папиной дочкой.
