Народный артист России Георгий Тараторкин вспоминает, что когда при зачислении в студенты произнесли его фамилию, то возникло большое недоумение. И тогда Зиновий Корогодский, легендарный главный режиссер Ленинградского ТЮЗа, уникальный театральный педагог, сказал: «Посмотрим! Какой-то странный мальчик».
Георгий Георгиевич Тараторкин признается: «Когда я играл Гамлета, то одним из определяющих качеств, для меня — понятным и дорогим, было то, что Гамлет — «маменькин сынок». У Тараторкина вообще в ролях многое из его детства.
Когда вы начали рисовать?
В школе. Наверное, от природы были какие — то способности. Поэтому дяденьки и тетеньки. которые обучали этому делу, обратили на меня внимание. Я любил рисовать пейзажи. Портреты меня не особо привлекали.
Наверное, в Русском музее пропадали?
Да, он был самым любимым. В Русском музее был лекционный цикл. Я туда бегал и убеждался в ту еще пору, что знание про творца может очень серьезно обогатить ощущение результата его творчества. Особенно мне нравился Левитан. Может быть, это связано с тем, что каникулы я проводил на Волге. Чтобы маме было полегче, нас отправляли к маминой родне, которая жила на двух берегах Волги, под Костромой. Именно там впервые я встретил восход, узнал деревенский быт. Ходили по грибы, по ягоды…
В ночное ездили?
Нет, но сенокос — это святое. Трудодень же нужен. Тетя Нюра печку растопит, еды дня на три приготовит, а я вместо нее на сенокос. Вставать надо рано. Скотину часа в четыре утра со двора выгоняют, а следом и люди идут. Мужики косят, а мне рядом с ними не поспеть. Так я с бабами сено в копенки сгребаю, на подводу кладу. Пока копна невысокая, женщины достают, а когда все выше и выше, это уже я должен. Я пацан высокий, мне сподручнее.
И так каждый день?
Нет, бывало по-всякому. Когда тетя Нюра ходила на сенокос, я полол, окучивал, удивлялся, что то, что ты окучивал и пропалывал, дает плоды. Приходило время, картошку копал, в город Приволжск, что в 12 км от нашей деревни, вез, продавал.
На подводе?
Когда на подводе, когда на велосипеде, но в этом случае ты велосипед ведешь, сам рядом идешь, а на нем едет картошка. Обратно в чистых мешках хлеб вез. Себе-то хлеб пекли, а этот шел на корм скотине.
О сестренке заботились?
Мы очень нежно друг к другу относились. Учились в одной школе. Вера школу окончила с золотой медалью и с красным дипломом политехнический институт. Но когда кто-то из знакомых с мамой встречался и спрашивал про детей, то для всех было удивительным, что я пошел в артисты: «Правда он пошел в артисты?» А мама до последнего момента не знала. Я просил постирать рубашку, чтобы пойти на экзамен или на прослушивание, но ей до последнего момента ничего не говорил.
После школы вы пошли работать в театр?
В Театр юного зрителя. Я в конце учебного года немножко болел, а в ТЮЗе в педагогической части работала Галина Георгиевна, которая до этого у нас в школе преподавала литературу. Она была дружна с мамой. Обсуждая мои дальнейшие планы, мы решили, что неплохо бы мне пока поработать в ТЮЗе у художников. У меня были радужные надежды, что я у художников краски буду размешивать, что-нибудь кисточкой нарисую, и они оценят всю степень моего дарования. У художников места не было, и я оказался в электроцехе. Помню свой дебют. Мне надо было в спектакле о Пушкине «В садах лицея», в полной темноте, на перестановке вынести на сцену тумбу с канделябром и подсоединить к розетке. Я так ответственно к этому отнесся, что пришел в белой рубашке, и в кромешной темноте поперся на сцену вместе с тумбой и канделябром. Режиссер рвал и метал: «Что это за идиот, кто его выпустил на сцену?» Потом совершенно случайно за сценой я встретился с человеком с тростью, очень импозантным, Александром Марковичем, который шел мне навстречу. Я поздоровался, он ответил, приостановился на секунду и спросил, как само собой разумеющееся, подал ли я документы в студию. Как раз был набор в студию при ТЮЗе. Я растерялся, что-то промычал, а он сказал, опять же как само собой разумеющееся: «Надо подать!»
Кем он был в театре?
Он работал в педагогической части, ведал всей приемной документацией. Я принес документы. Потом выучил стишок, басню, небольшой рассказ Уильяма Сарояна «Еще одно лето». Я даже помню первую фразу: «Он прошел через вестибюль, мурлыча «Летнюю пору» Гершвина…». Должен честно сказать, мое поступление целиком и полностью на совести Зиновия Яковлевича Корогодского. Светлая ему память! Потому что я ни стишок, ни басню, ни прозу до конца не прочитал. На следующий тур надо было готовить отрывок. На доске вывесили списки пар — кто с кем какие отрывки готовит. Мою партнершу звали Галя Иванова, и нам дали отрывок из пьесы Островского «Правда — хорошо, а счастье лучше». В конце диалога я должен был Галю поцеловать. Мы с ней репетировали в сквере за ТЮЗом, а как доходили до конца, я говорил: «Ну, дальше все понятно». Рядом был какой-то институт научно-исследовательский. Лето, окна открыты. После очередной такой репетиции Галя Иванова сказала: «Ну, один раз мы должны хотя бы понять — как это будет!» — я как-то ее в щечку клюнул, и из окон института раздались аплодисменты.
Ну наконец-то!
Да, они устали ждать, но, когда на экзамене я вместо поцелуя ткнулся Гале куда-то в шею, комиссия вообще умерла со смеху. И спустя годы я как-то сидел с Корогодским на прослушивании абитуриентов, он рассказал, что когда обсуждали списки зачисленных в студенты, и он произнес мою фамилию, то возникло большое недоумение, а он тем не менее сказал: «Посмотрим! Какой-то странный мальчик». Дальше начались чудеса. Все, чем мы занимались, мне было страшно любопытно, все было на пересечении моих интересов к литературе, живописи, истории. И мальчишеские фантазии, когда я представлял себя на месте какого- то героя, часто Василия Ивановича Чапаева, оказались востребованными.
Но вы на него совсем не похожи.
Но когда Чапаев переплывал Урал-реку, а вокруг били фонтанчики от пуль, то каждый раз мне казалось — сегодня он выплывет. И удивительное дело — как Зиновию Яковлевичу удавалось лепить из нас артистов? Ведь когда в семнадцать-восемнадцать лет приходит молодой человек, он уже не тот, рожденный мамой и папой, созданный природой мальчишка. Потому что наступила пора всяческих пертурбаций. Появились какие-то не всегда простые отношения с миром окружающим, он не во всем с тобой может быть согласен и может потребовать от тебя того, что тебе не свойственно, а ты, в свою очередь, то, что свойственно тебе, вынужденно закрываешь. Корогодскому как раз был важен момент сохранения и развития истинной природы человека, и впоследствии, когда я вел курс во ВГИКе, то говорил ребятам, что их через меня учит Зиновий Яковлевич.
В роли Раскольникова. 1969 год
Мама не расстроилась, когда узнала о поступлении? Вы ведь уже работали — и вдруг снова студент.
Мама узнала довольно поздно. Я уже, по-моему, на третьем туре был. Галина Георгиевна проговорилась. Конечно, у мамы было полное недоумение, почему я иду в артисты, но она деликатно промолчала. Да и потом ни тени какого-либо недовольства я не заметил. Что же касается работы, то работал я всего месяца полтора. Летом, после школы. До этого я стал деньги получать, когда в трех последних классах у нас была производственная практика на заводе. По дороге домой я проходил мимо книжного магазина, а там — в витрине, трехтомник Пушкина. С первой зарплаты я его купил. Он до сих пор у меня стоит. Потом в студии я стипендию получал.
На сцену вы вышли еще будучи студентом?
У меня это и по сию пору вызывает удивление. Ну как можно было доверить студентам второго курса сыграть 3 декабря 1964 года на большой сцене ТЮЗа в премьерном спектакле «Тебе посвящается»? Вместе с нами в постановке были заняты и заслуженные, и народные артисты, а в центре спектакля мальчишка, девятиклассник. Я играл главную роль, мне было девятнадцать, но, кроме того что мне были памятны школьные годы и знакомо чувство влюбленности в девчонку, не было ничего, что помогло бы мне это сыграть. Во всем заслуга Корогодского. Мама видела этот спектакль и после мне так осторожно сказала: «Вот тебе бы еще в кино сняться».
Хорошо, что ее мечта сбылась.
Я лежал в больнице два-три месяца. Вдруг предложение — Раскольников! Я был один в палате, раскрыл «Преступление и наказание» и понял, что бацилла под названием «Раскольников» уже в меня вошла.
Может, это стимул для выздоровления?
Врачи это не исключали. Как только я поправился, то поехал на пробы, но, когда меня утвердили, мне сказали, что из театра я должен на два года уйти. Я ответил: «Тогда я не буду сниматься!»
Но могли найти другого исполнителя.
А я не мог иначе. Как уйти из театра?! Несколько главных ролей без вторых исполнителей. Петр Петрович Шмидт в спектакле «После казни прошу!». Спектакль «Хозяин», где я молодой Пешков. «Глоток свободы» Окуджавы, где я Николай I. «Мужчина семнадцати лет» Дворецкого. Но в самом Ленинграде снимали только натуру. Основные съемки — в павильонах Студии им. Горького. Тогда Лев Александрович Кулиджанов с Зиновием Яковлевичем договорились, что я буду пять дней сниматься в Москве, а в субботу и воскресенье уезжать в Ленинград играть спектакли.
Говорят, посылается столько испытаний, сколько человек может выдержать.
Георгий Тараторкин и Зиновий Корогодский
Конечно, и я это знаю. После спектаклей «Петербургские сновидения», «Братья Карамазовы», «Бесы», «Колчак», «Версия», которые определенные требования предъявляют ко всей твоей природной организации и так не просто даются, люди мне говорили: «Ой, ну давай я тебе до дому помогу дойти». Я никогда никому не смогу объяснить, что то, что вызвало у них истинную веру в происходящее на сцене, мне вернулось радостью. Причем такой, что я после спектакля чувствую себя будто на воздушной подушке: чуть-чуть над землей.
Такой путь вживания в роль не опасен?
А другого пути нет. Все остальное — симуляция. Даже если по жанру спектакль или фильм самым неожиданным образом решен. Во всяком случае, я так воспитан Корогодским. Потому что, не пройдя этот путь, подменяя его подчас даже изощренными всяческими экзерсисами, вы ничего не добьетесь.
Да, но как потом выходить из этого?
Очень тяжело. Я два года этим жил. Я уже не верил, что это может когда-то закончиться, но я помню момент фантастической неожиданности, когда услышал, что, оказывается, мы сняли последний кадр. Это меня ошеломило. Сразу подумал: «Дальше-то чем жить?» Ведь два года роль Раскольникова была доминантой моего существования. Она далась с огромным трудом и — счастьем.
Мама фильм видела? Успела она узнать, что вы за роль Раскольникова получили Государственную премию?
О премии она узнать не успела. Я получил Госпремию в конце 1971 года, мамы не стало в марте, а фильм она видела, на премьере в Доме кино в Ленинграде.
Представляете, каким сумасшедшим образом волновался я, еще и потому, что помимо всей кинематографической элиты на премьере была моя мама. Мы со Львом Александровичем заглядывали в зал, потом кружили по фойе. Даже со страху прикладывались к коньячку в буфете. Закончился показ, все вышли. Я разыскал маму и подвел ее к Кулиджанову: «Лев Александрович, это моя мама. Мама, это Лев Александрович». Конечно, мама знала о тех отношениях, которые в течение двух лет мне дарил Лев Александрович. Он и Наталья Анатольевна, его жена, и в ту пору два маленьких их сына, а он знал, что меня всегда ждет в Ленинграде мама. Я их представил. Они стояли и смотрели друг на друга. Потом Лев Александрович склонил голову, взял мамину руку и поцеловал.
Ходили слухи, что у вас с Корогодским произошел разлад.
Вы же сами говорите — ходили слухи. Не более того. У нас с Корогодским не было никакого разрыва, хотя помню газетные комментарии: что ему в ТЮЗе делать? Ничего себе! Я в ту пору уже играл Гамлета. Бориса Годунова, Подхалюзина…
Георгий Тараторкин с женой
Театр им. Моссовета вы выбрали, потому что здесь был Раскольников в спектакле «Петербургские сновидения»?
Конечно. Мы с вами говорили, что тяжело расставаться с судьбами ролями. После фильма «Преступление и наказание» прошло четыре года. Маята душевная не стихала, и вдруг появилась такая возможность. Я переезжал в Москву, а в Москве был Раскольников. Помню, директор театра Лев Федорович Лосев повел меня к главному режиссеру Юрию Александровичу Завадскому домой и несколько обескураженный сказал: «Вот у Георгия Георгиевича в ТЮЗе пять спектаклей и нет вторых исполнителей. Он говорит, что должен два раза в месяц уезжать на пять дней в Ленинград играть в них. То есть в месяц его не будет десять дней». Завадский все это выслушал и произнес потрясающую фразу: «Дорогой Лев Федорович, если бы для этого молодого человека не были святы интересы его театра, я бы не пригласил его в свой».
Роль Раскольникова в «Петербургских сновидениях» играл Геннадий Бортников, собственно, на него спектакль и был Завадским поставлен. Вы что-то изменили в роли?
Юрий Александрович уникальный конечно был в этом смысле режиссер и человек. Он разрешил поменять какие-то акценты, уточнить монологи. Когда я первый раз играл эту роль, я чувствовал, что Завадский волнуется. Спектакль уже шел несколько лет, и шел на аншлагах, и вдруг перед премьерой ко мне в гримерную неожиданно вошел Геннадий Бортников с большим букетом роз. Вот такой это театр!
Кого из стариков вы застали, когда пришли в театр?
С Верой Петровной Марецкой пару раз виделись на сборе труппы. Я подошел к ней поздороваться, а Марецкая мне сказала: «Здравствуй, Тараторочка!». С Ростиславом Яновичем Пляттом мы вместе играли в «Братьях Карамазовых», «Суде над судьями». Борис Владимирович Иванов — дядя Боря, как он позволил себя называть, был для меня одним из самых близких людей в театре. Впервые мы с ним встретились на съемках фильма «Чисто английское убийство». Он играл сэра Джулиуса Уорбека.
Он вас Егором называл.
Даже не Егором, а Егоркой. Он мне рассказывал, что с ним было на войне. Он помнил свои ощущения, когда он точно знал, что был убит, а потом он точно знал, что опять обрел жизнь. Очевидно, ведая эту тайну, сознание отбрасывает все наносное, ненужное, случайное и обращает твою природу к красоте. Наверное, поэтому это был человек, фантастически чувствующий красоту.
Раневская была остра на язык. Вам не доставалось от нее?
Фаина Григорьевна одарила меня добрым расположением. а однажды сделала царский подарок. Мы выпустили спектакль «Версия» о Блоке. Я Александра Александровича играл. Она попросила, чтобы я зашел к ней домой. Я пришел, и она сказала: «Я очень рада, что есть такой спектакль. Вряд ли мне удастся посмотреть. Все же три часа, это тяжело для меня и подарила мне старинную фотографию Блока, которую ей в свое время подарила Ахматова. С совершенно удивительной, очень дорогой для меня надписью, но это дороговизну я оставлю для себя.
Когда ваша жена начала писать?
Они много ездили с фильмом «А зори здесь тихие», где она замечательно играла Галку Четвертак, в том числе и за рубеж. Журнал «Смена» предложил ей поделиться впечатлениями об этих поездках. Катя написала несколько очерков. Потом вышла ее небольшая книжка этих зарубежных впечатлений. Называлась она «Бабочка с озера Мичиган», и видно, это в ней разбудило то, что жило и ждало своего выхода.
Зачем же было уходить из актерской профессии? Можно было и играть, и писать.
Когда мощно прорвалось письмо, в какой-то момент стало ясно, что театр, помимо всего прочего, — пожиратель времени. Иногда не самого продуктивного. Да, она замечательно существовала в «Современнике», но внутри нее прозвенел звонок, и родилась первая повесть «Чужой звонок». На сегодняшний день у Кати вышло десять книг. Последняя — «Плакальщица».
Георгий Тараторкин: моя семья
Решение сменить профессию она принимала сама?
Конечно сама, хотя, как показало время, с актерской профессией просто так не расстаются. Несколько лет тому назад она замечательно играла спектакль «Прощеное воскресенье». Моноспектакль в Театре наций. Его ставил Геннадий Шапошников, с которым потом мы в Иркутском драматическом театре делали спектакль «Колчак». Вот так все не случайно.
Когда родился сын, вы уже жили в Москве?
Четыре года мы с Катей жили на два города. Когда родился Филипп, нужно было принимать радикальное решение, и я оказался здесь. Я был уверен, что будет парень, сын. Так же как был уверен, что вторая будет дочка. Филиппу было лет шесть. Он знал, что я связан в спектакле «Версия» с судьбой Александра Александровича Блока. У меня была пластинка «Вновь зазвучавшие голоса», на которой Блок читал стихи. Очень плохая запись, еле слышно. Как- то прихожу домой, а Филипп говорит: «Я выучил одно стихотворение», и читает ни больше ни меньше «О доблестях, о подвигах, о славе». Я ошарашен, а он, закончив читать, спрашивает: «Там есть такая строчка: «И вспомнил я тебя пред аналоем», скажи, что такое аналой?» Я ему объяснил, что это такое, после чего он мне сказал: «Ну вот теперь мне все понятно!» То есть все отношения между мужчиной и женщиной ему были понятны, только одно слово ему было не ясно. Помню, мы его привели на собеседование перед первым классом, ему в книжке показывают разные слова и просят прочесть. Он читает, а потом спрашивает: «А почитать-то весь рассказ можно?» Потом его спросили, до какой цифры он умеет считать. На что он ответил, что, если надо, может и до ста. Его следующий ответ поставил в тупик педагогов. На вопрос: «Насколько 7 больше 5?» Филипп сказал, что на единицу, а когда его попросили объяснить, почему он так считает, он, не задумываясь, ответил: «Как же вы не понимаете — есть 7, есть 5, а между ними один раз 6. Когда я в Томском академгородке рассказал эту историю, мне из зала крикнули: «Гений!»
